Мегаполис
Грезы города
Свят-Петербург — новомученик в белых одеждах
ангельских и незапятнанных грязью грехов
бодрых сожителей. Ждущие чуда вослед
прежним невзгодам, легко отрекутся от веры
и обратятся к иным, восходящим богам,
к новым пророкам. Потребуют крепких оков,
лишь бы хватало им хлеба и зрелищ — как прежде.
Мрачную твердь не растопит забытый рассвет,
не засияют внезапно на вытканном серой
небе осеннем кресты, не взойдут по лугам
райские всходы невиданных прежде цветов.
Стоит, возможно, от всякого кредо отречься
и независимо, гордо глотать аспирин,
и объявлять настроение временем года,
кисло кривляться у пестрых и наглых витрин,
мутно в которых мерещатся городу люди,
чьи сокровенные лица утратили цвет,
став черно-белыми. Если присесть и отвлечься
от обнаженных, заляпанных кровью рябин,
от фонарей, погружающих в горькую воду
окон хрустальных никем не оплаченный свет,
от чудаков, что гуляют по паркам беспечно,
то очевидно, что будет отказано в чуде
городу, львам, манекенам. И — женщинам, столь
внешне прелестным и трепетно юным прилюдно,
сколь и унылым. Их древняя мучает страсть
к скверному духу и скверному образу жизни,
словно уста разучили пикантную роль,
но извергают из душ только вопль паскудный
и по привычке в сердцах проклинают отчизну.
Мертвые души, скрывая генезис Иуды,
всенепременно желают в тела воплотиться
секс-идеалов — доступны им марка и масть,
только любовь недоступна, но есть алкоголь
или наркотики, а для особо безлицых
есть развлечение высшее — томная власть
над бессловесным народом. Порок как пароль
для посвященных, особенно — в недра столицы.
Разум удачно споткнулся о собственный смысл
жизни в бездействии. Собственно, если отвлечься
даже от смысла, всегда ли спасает маразм,
многих спасающий в этом всеобщем маразме,
где трансвеститы выходят шеренгами чисел
из «метрополей» в метро. И взрывается Кремль
в очередном водевиле про них и про нас,
где люцифер приглашает кухарок извечно
править державой, а негры в угрюмом сарказме
травят трагедию и рекламируют крем
для пролетариев, любящих здесь и сейчас.
Время рабов, оттесненное временем суток
ближе к обеду, позволит покаяться всласть
в полой любви, и опять наслаждаться неволей
словно наградой, но в умных глазах проституток
хрупко мерцают и жалость, и женская власть,
как миражи в бесконечных песках Каракум,
совесть не тянется к Богу, не требует доли
в будущем мире, но если отвлечься от дум,
можно у веры кусочек надежды украсть,
дабы у соли остались все качества соли.
Чтобы посеять в мозгу равнодушия семя,
стоит вначале изгнать отвлеченные страсти
из неуемного сердца — в пространстве пустом
легче взрастить недоверия липкий геном.
Если количество трупов помножить на время,
что пребывают у власти такие-то власти,
сходу поймет обыватель: со свежим крестом,
грубо сколоченным где-то в поселке лесном,
движется в гору мессия. Привычное бремя
на обреченном хребте мы разделим отчасти,
кто-то — как Симон, а кто-то с толпой заодно,
чтобы потом насладиться едой и вином,
если, конечно, останутся хлеб и вино.
Городом правят наследники римского права —
рабовладельцы. Захвачен и даже распят
город святого Петра. В океане рекламы,
ярко бессмысленной, тонет его естество,
белые ночи бледнеют от страха расправы
и кастаньетного треска ночных пулеметов,
от одиночества — в стиле а-ля ар-нуво
томные жены банкиров ласкают котят
в гулких дворцах. Снова где-то убили кого-то
очень активного — маются в траурной раме
видео-геббельсы. Скоро найдется управа
на самозванцев. Но будет ли так — все равно.
Мир уже прежним не будет. От нового снега
свежестью пахнет, и плавает в воздухе смех
русских детей. Новогодние елки нарядны,
словно витрины в забытом советском кино,
их аромат воскрешает наивную веру
в деда Мороза, и сердце готово к побегу
в смутное детство. Но это немногим дано —
жить без опаски и верить беспечно в успех
нового фильма про добрую старую эру
у киноманов, уже утомленных изрядно
калейдоскопом вульгарных и плотских утех,
тех, что прожиты до одури нами давно.
12.02.1997–31.12.2021
Невский ветер
Мих. Коновальчуку
К тебе пришли друзья. Приехал на трамвае
угрюмый, как медведь, Сельянов. С головой
седою и с женой пришел племянник пьяный,
и трезвый, как февраль, Сидельников — живой.
И Петр, и Делов, и Карпушев с супругой,
и даже — нелюдим Щербинин с костылем.
Мы молча пили чай и слушали, как вьюга
заносит город наш колючим февралем.
В твоем окне Нева. Ее сковали крепко
сиреневые льды — безрадостно Неве.
Сшивая берега, как канцелярской скрепкой,
скучает мост Петра в морозной синеве.
Растерянно бредут по набережным люди,
собаки и такси шныряют по снегам,
и светятся глаза у Короткевич Люды,
читающей стихи за чаем — по слогам.
Ты помнишь этот день. Дул невский ветер косо,
мерцали фонари вдоль улицы, по ней
спешил к своим друзьям веселый А. Загоскин,
минуя Летний сад и бронзовых коней.
Во чреве городском, где встречи не случайны,
где Витебский вокзал, как новогодний торт,
с гитарой шел Шевчук к тебе на чашку чая —
спеть новые стихи. Потом — в аэропорт.
К тебе пришли друзья. Обычный зимний вечер.
Хорош индийский чай! Уютно и тепло.
В природе за окном бунтует невский ветер
и яростно стучит в оконное стекло.
По улицам — сквозит, и по проспектам воет
особый ветер наш — пронзительный, как крик,
но кончится метель, довольная собою,
и солнце, наконец, нам явит светлый лик.
26.01.2022
Полярная ночь
Декабрь — ночь года. И спорить не стоит с природою.
Я вижу тебя в бесконечных серебряных сумерках.
Ты — фея безмолвия, в доме пустом — инородная,
где плотские звуки и страхи давно уже умерли.
Стареем со вкусом, спасаясь техническим юмором,
так проще плутать по еще существующей вроде бы
вселенной Эвклида, где время размечено зуммером
ночного трамвая, к утру возвращаясь на родину.
Но утро ничем не отлично от ночи. По радио
все те же и так же щебечут гламурные шулеры.
Синеет заря над балтийским заливом полярная,
да в зимнем саду копошатся собаки бесшумные.
Горит электрический свет, доводя до безумия
рассудок, обученный дни различать, и фонарные
столбы, словно знаки вопросов (нарочно задумано)
висят иронично над речкой и серым кустарником.
Природа циклична. И мы возвращаемся к старому
истертому слову. Любовь этой ночью безлунною
наполнит сиянием страсти глаза твои странные
и новою музыкой душу мою семиструнную.
17.12.2019
Новая жизнь
Как после продолжительной болезни
скончался старый год — отныне бесполезный,
блеснул по снегу солнца робкий луч
и тут же сгинул среди серых туч.
Трамвай, раскрашенный как детская игрушка,
шатается, искрясь, по городской опушке —
ему бы на ремонт давно пора в депо,
а он все ползает то над, то под, то по.
Все реже поутру скрипит мороз по коже,
к весне клонится день очередной — прохожий,
но будто нашатырь январский воздух крут —
как малахит трещит коня Петрова круп.
Недобрый медный царь свои сжимает губы,
Путиловский завод гудит со страха в трубы,
и невский лед, от слез давно соленый,
как будто вырезан из старого картона.
В туманных парках рай: там бегают собаки,
вороны делят хлеб — их спор решает драка,
беспечный детский смех порхает по аллеям,
и щеки девушек среди снегов алеют.
Я брошу пить кефир. Здоровью не поможет
диета робкая. Я на безбрачном ложе
стыжусь скоромных мыслей без поста —
привык говеть. Или любить устал.
Когда скоплю деньжат от пенсии убогой
или возьму кредит надолго, но немного —
сбегу в Египет. Там живут арабы.
И нет там медных всадников хотя бы.
10.01.2019
Дождь в Купчине
Звенит по травам дождь. Тепло и сыро
конкретно здесь, в моей микровселенной.
И пусть живу я в городской квартире,
зато в дыре вполне благословенной.
Мой город дремлет — пьяный или пленный,
не осиянный творческим накалом,
и разум, развращенный грубой ленью,
упрямо мыслит по чужим лекалам.
Люблю себя, но вежливо и вяло,
как старого и преданного друга,
смотрю в окно и думаю, что мало
дождю пространства — он идет по кругу.
Великий Бах писал «Искусство фуги»
под звон июльского дождя, и не иначе —
скользит смычок скрипичный по упругим
зеленым струям, по садам и дачам.
По зыбким весям, по лесам и кручам
песчаным, оттого почти лимонным,
по электричкам, по болотам скучным,
по трассам электронным и бетонным.
И смотрит кот мой глазом полусонным,
как смешиваю я июль с абсентом,
закусывая огурцом соленым, —
ему смешны мои эксперименты.
Но все же музыка и дождь эквивалентны
для циников, от старости капризных.
Господь давно расставил все акценты
в мелодиях — и будущих, и присных.
05.07.2018
Июльский ноктюрн
Мегаполис томится под солнечным игом июля,
пожелтевший от смога, ночами скрипит небосвод.
Обещали грозу, но привычно опять обманули,
и мы рвемся туда, где, наверное, есть кислород.
Мы на волю спешим от горячих проспектов и зданий,
только дачная ложь не спасет от кошмаров ночных.
Мы назло назначаем себе без желаний свидания,
чтобы плакать от скуки и чада огарков свечных.
Быстро сохнут цветы скоротечной любви и порока,
не успел подарить, как пора голосить у одра —
над усопшей весной, что сорвала и планы и сроки
на счастливую ночь и походку твою от бедра.
Ты стареешь со мной, выцветая, как фото в альбоме,
тонкой сетью морщин покрывается любящий взгляд.
Никого, кроме нас, не осталось в задумчивом доме,
лишь вздыхает ночами под окнами маленький сад.
В глубине микрокосмоса страстно вопит телевизор:
там играют в футбол, от которого грустно до слез.
Электрический свет вдоль дороги мерцает капризно,
разбивая на циклы стада черно-белых берез.
Я тебя поцелую, уснувшую там — на диване,
в недрах дачного запаха, с книжкой моею в руке.
Буду долго смотреть сквозь отраву в граненом стакане,
как пульсирует жизнь на твоем поседевшем виске.
07.06.2018 — 13.07.2020
Миражи в мегаполисе
Тьма, налетевшая вдруг — с юга, от средиземных
гор и морей, накрыла город, вполне великий —
столь ненавистный мне в сизой полярной сени,
где фонари безмолвствуют, яркие как гвоздики.
И мегаполис шумно ворочается в бездне лени,
охрою кто-то красит по стенам пророков лики,
а хорошо бы златом, да нет мастеров степенных —
тех, что молчат и в небо вдумываются без крика.
Мне бы на юг, где синим утром контрастны тени,
где меж камней сияют солнечные сердолики,
словно глаза весталок, полные откровений,
в них миражи и мифы — судьбы разноликой блики.
Выткана ты Авророй мне из прибрежной пены
и на пари порхаешь — загадочная в тунике,
и как богиня властвуешь молча, зато в три смены,
непокоренный дух мой смиряя и норов дикий.
Мед абрикосов стынет в губах, поцелуем пленных,
высохнуть не успеет — есть еще горсть клубники.
В этой любви сгорели до нас уже сто поколений,
пытаясь соткать в созвездие волосы Вероники.
Птицею мне бы — к морю, да нет ни ума, ни денег,
я растранжирил вечность, упрямо шлифуя стыки
грустных моих сюжетов, но и в словах и в венах,
северный стынет вечер, и прячет любви улики.
29.12.2018
